Даниил Андреев в "Розе Мира" пишет о композиторе А.Н.Скрябине (1871-1915):"В искусстве (как, впрочем, и в науке) встречаются и такие тёмные вестники, которые лишены тёмных миссий и становятся глашатаями тёмного просто вследствие личных заблуждений. Ярким примером такого деятеля может служить Скрябин. В Бога он веровал и по-своему Его любил, самого себя считал Его вестником и даже пророком, но с удивительной лёгкостью совершал подмены, стал жертвой собственной духовной бесконтрольности и превратился в вестника Дуггура. Мало кто понимает, что в "Поэме экстаза", например, с поразительной откровенностью рисуется именно тот демонический слой с его мистическим сладострастием, с его массовыми сексуальными действами, с его переносом импульса похоти в космический план, и главное, рисуется не под разоблачающим и предупреждающим углом зрения, а как идеал. Естественно, что чуткий слушатель "Поэмы экстаза", сначала смущённый, а потом заворожённый этой звуковой панорамой космического совокупления, под конец ощущает как бы внутреннюю размагниченность и глубокую прострацию. Очень интересно сопоставить такую оценку с фактами биографии композитора из книги мемуаров Л.Л. Сабанеева "Воспоминания о А.Н.Скрябине" (М., 1925). Ниже приводится ряд выразительных цитат оттуда:  [Скрябин] считал, что своим развитием во многом обязан Тайной Доктрине; до конца жизни он не переставал восторгаться Блаватской. Особенно восхищали его мужество, с каким она осуществила грандиозный синтез, а также широта и глубина её взглядов, сравнимые для него с величием музыкальных драм Вагнера... Теософское видение мира служило стимулом для его собственного творчества. "Я не стану обсуждать с вами истинность теософии, – говорил Скрябин [одному своему знакомому] в Москве, – я просто знаю, что идеи Блаватской помогли мне в работе и дали силу выполнить мою задачу". Более того, чрезвычайно редко можно было слышать от него слово "бог". В его системе этого слова не было... и только когда он стал выписывать свое "Предварительное действие", то ему пришлось "иносказательно" употреблять некоторые синонимы, вроде "Предвечного", "Бесконечного" и т. п. Гораздо лучше у него были отношения с символами вроде "Прометея", "Люцифера" и "Сатаны". Его теология была лишена существенного качества обычной религиозной, и в том числе, христианской мифологии: именно дуализма божества. Тот самый "принцип Единства", который царил над всею мыслью Скрябина, обращая его систему в схематическое построение – не выносил одновременного присутствия двух "богов", доброго и злого, даже двух начал, добра и зла. Все было едино. И зло было только "постольку, поскольку",– в каждый период жизни расы "свое зло и свое добро". Тот "злой дух", который играет такую гнусную и печальную роль в христианской теодицее, у Скрябина был совсем не плох и даже до известной степени не лишен симпатичности. Это был именно "творческий дух", тот самый, который все творит, от мира и до "поэмы Экстаза". Уже это одно награждало его всяческими симпатиями со стороны Скрябина. Это и был "Сатана, Люцифер, Прометей, Дух огня", как диктовал мне сам А. Н. при составлении мною разбора к "Прометею. "Сатана – это дрожжи вселенной, которые не допускают быть всему на одном месте – это принцип активности, движения", пояснил он. [* Сравним с апологией Сатаны в "Тайной Доктрине" Блаватской: "...Вечно-Активная Энергия, протестующая против Статической Инерции – принципа, для которого Само-утверждение есть преступление, а Мысль и Свет Знания ненавистны."] На долю бога ничего не оставалось, ибо творение мира явно было "по Скрябину", делом сатаны или Люцифера... бог у него занимался только пребыванием в ничто... Иногда, правда – А. Н. давал некоторые намеки на то, что звание "завершительного мессии человечества" для него тягостно, что быть творцом Мистерии ему как бы не по силам, что ему было бы легче, если бы "сия чаша его миновала"... Это были редкие минуты, но они все таки бывали, причем обычно наступали они только в глубоко интимном состоянии, при минимальном количестве слушателей и собеседников..."Вы не знаете, как тяжело", сказал он мне раз поздно вечером, когда я один остался у него: "как тяжело чувствовать на себе все бремя"...– он замялся – "все бремя мировой истории"...""О, какая радость., какая радость меня наполняет!" говорил он Довольно часто. Что эта была за радость, которая наполняла его настолько, что он даже не мог удержаться иногда от восклицания?... Он при этом иногда вскакивал и нервно прохаживался по комнате, иногда просто как бы приподнимался на стуле, "приосанивался"... Видимо это был "какой то нервный прилив творческой энергии, сопровождавшийся блаженным ощущением. "Мистические друзья" думали, что в это время А. Н. приобщается к "космическому сознанию"..."У меня такое чувство, что за мной кто то стоит и смотрит... Я все время под чьим то надзором, и этот надзор – я сам. Я не могу отдохнуть ни на минуту... и должен торопиться, чтобы не опоздать"

"Конечно – Мистерия – это мое дело, потому что мне оно было открыто, а это уже доказывает, что оно мною и должно быть свершено. Но ведь, что значит мое? Моя эмпирическая личность ведь не покрывает моей личности вообще... Я ведь в своем земном сознании до преображения, до посвящения, если хотите, не могу даже знать ничего определенного о том, что такое я. Я и так слишком много об этом знаю. Мое сознание вмещает сознание моих современников, но оно не прекращается даже с уничтожением моей эмпирической личности".

- Что же вы думаете, что вы будете иметь что-то вроде перевоплощений? – спросил я, желая иметь конкретные ответы. "Если хотите, да. Я не знаю этого, но я могу предполагать, что то дело которое я задумываю, не покрывается одним существованием. И было бы смешно это предполагать, что такое дело может зависеть от тех ничтожных случайностей, которым подвержено наше существование. Конечно оно от этого не зависит!" (...) Великий дух, который есть как бы центральная личность, перевоплощался много раз, бывая каждый раз великой личностью человечества [* по этому поводу см. ниже текст от рериховцев]. Его тождество с собой удостоверяется и личным его чувством и некоторыми числовыми совпадениями" таинственно закончил он, а я вспомнил при этом невольно то большое значение, которое иногда как бы шутя, а на самом деле серьезно. А. Н. Придавал тому факту, что он родился 25 декабря, в день рождества Христова.

Т. Ф. казалась какой то иной, уже не мрачной, а как бы ушедшей в себя и просветленной. Мистические друзья ее окружали, видимо она теперь находила больше удовольствия в общении именно с ними, а не с "позитивистами", вроде меня. Один из них говорил с серьезным и вразумительным лицом, что священник Флоренский, который был одновременно и мистик и математик вычислил, что через тридцать три года после этого момента Мистерия сможет реализоваться, что Скрябин в ней будет как-то фигурировать. "Как – это объяснить конечно нельзя, но у Флоренского это совершенно точно вычислено, математически". Мне часто казалось, что какие то странные и даже быть "может страшные эротические грезы хранил про себя Скрябин в тайниках своего фантастического плана и боялся о них говорить, даже при лучших друзьях... даже при Т. Ф.... Однажды какая-то завеса приподнялась над этим краем его внутренней жизни: он заговорил о "новой полярности", которая будет взамен прежней "полярности мужского и женского" при конце Мистерии... Разговор его был неясен и сбивчив, и эта сбивчивость увеличивалась оттого, что он видимо не решался все выговорить. "Полярность будет Единства по отношению к множеству". Но потом я его решил спросить о этой "новой полярности". Сущность ее все-таки осталась для меня весьма темной. Скрябин отказывался объяснить детали и фактическую сторону дела, ссылаясь на "невозможность". Что ему рисовалось при этом – была ли этого какая то отвлеченная – "философская" схема, вроде обычных его построений, как дух – творческое начало, символ мужественного, и мир, материя – символ женственного [* стандартная теософская трактовка, имеющая основание в том, что Д.Андреев называл "низшими формами индийской философии"], и между этими отвлеченностями какая то "полярность" и "акт" – или же он наделял эти схемы каким то реальным, конкретным, ему одному известным содержанием? Трудно сказать, но все-таки мне кажется, что последнее. Были у А. Н. намеки на это. Намекал он, не помню уже в каких то выражениях, что этот акт будет какой то грандиозной "оргией" как он выражался, едва ли не чем-то вроде "всемирного радения". Оргиазм был в его построениях всегда, как всегда бывал и "танец" – экстатический, предельный и "последний" танец, который был одновременно и лаской и творчеством. Этот страшный предельный эротизм Скрябина, бивший чрез край в его сочинениях, проявлявшийся в его игре, в этих сладострастных, утонченно чувственных касаниях к звукам, в этих спазматических ритмах, которые возбуждали его как осязание – в этих странных и несказуемых мечтах о последних ласках в Мистерии, ласках-страданиях, любви-борьбе, как он говорил – все показывало, что мы имели в его лице очень резко сексуальный психический тип. Личная его сексуальная жизнь видимо была внешне строга: в то время не было и намеков на какие-либо "внешние увлечения" – более того, видимо все это, когда-то им пережитое, теперь казалось ему мелким, пресным и ненужным. Ему необходим был тот синтез чувственности с духовностью и внутренний контакт с человеком, какой он видимо нашел в Т. Ф.

Строки стихотворного текста к "Предварительному действу" Скрябина:

Мог ли читать книгу Сабанеева Даниил Андреев? В пользу того, что едва ли читал, свидетельствуют, например, слова "...в Бога он веровал". По Сабанееву так не скажешь, а главное с ключевыми положениями теософии не совмещается, тогда как суть "эзотерических" теософских идей у Скрябина отражена действительно точно и глубоко. Причём по части видения композитором себя в роли пророка трактовки сходятся. Не исключено, что Даниил Андреев в вопросе о мировоззрении Скрябина исходил из сведений, почерпнутых из своего и своих знакомых круга общения. А там могла быть распространена точка зрения, о которой Сабанеев пишет так: "Он [Скрябин] не был ни в какой мере христианином.... Это я должен отметить с особой резкостью, ибо потом много было положено усилий его "друзьями", чтобы затемнить его истинный психический облик и представить его каким то "неохристианином" в стиле Бердяева или Булгакова." Если так, то тем ценнее для нас прозрение Даниила Андреева в главном, именно в том, было доступно его личному духовно-мистическому восприятию при соприкосновении с музыкой Скрябина. Он даёт точную характеристику "Поэмы экстаза" и источника демонических инспираций за ней, равно как и за всем остальным творчеством композитора стоявших. Высказана как раз та суть, которую естественно ожидать при совмещении основной концепции "Розы Мира" с детальными сведениями о жизни А.Н. Скрябина.

Среди теософов оценки творчества и личности композитора самые восторженные. В частности, в книге Сильвии Крэнстон "Необыкновенная жизнь и влияние Елены Блаватской" имя Скрябина приводится в качестве положительного примера роли теософии в культуре, причём там цитируются те же мемуары Сабанеева, и следовательно нельзя сказать, что апологеты теософии не ведают истинного положения вещей. Последователи Агни-йоги Е.И. Рерих идут дальше и даже превозносят Александра Скрябина до уровня некоей "Сущности Космической Иерархии": "Можно предположить, учтя все вышеизложенное и зная музыку композитора, что единение с Высшим Разумом было обычным состоянием творящего Скрябина. За свою короткую жизнь он сумел пройти все ипостаси грандиозного по масштабу и трудности Пути эволюции человеческого Духа. Это явно Воплощенная Сущность Космической Иерархии, принявшая "земной" облик в силу временных обстоятельств, так как невозможно представить себе подобное накопление знаний за столь короткую человеческую жизнь!"