.«Фауст», часть вторая.

Вторая часть «Фауста». Пять больших действий, связанных между собой не столько внешним единством сюжета, сколько  внутренним единством драматической идеи и волевого устремления героя. Трудно найти в западной литературе, да, может быть, и в мировой, другое произведение, равное ему по богатству и разнообразию художественных средств. В соответствии с частыми сменами исторических декораций здесь то и дело  меняется и стихотворный язык. Немецкий книттельферс чередуется то с суровыми терцинами в стиле Данте, то  с античными триметрами или строфами и антистрофами трагедийных хоров, а то  и чопорным александрийским стихом, которым Гете не писал с тех пор, как студентом оставил Лейпциг, или же с проникновенно-лирическими песнями, а над всем этим торжественно звенит «серебряная латынь» средневековья, Latinitas  argentata.  Вся  история мировой научной, философской и поэтической мысли -  Троя и Миссолунги, Эврипид и Байрон, Фалес и Александр Гумбольдт -  здесь вихрем проносится по высоко взметнувшейся спирали фаустовского пути (он же путь человечества, по мысли Гете).

Когда Гете задумывал «Фауста», он еще не представлял себе  конкретно объем произведения. Дорабатывая «Пра-Фауста»,  он убедился, что столь обширное содержание невозможно вместить в рамки одной пьесы. Уже только одна история духовного кризиса ученого и  его любви к Маргарите превосходила размеры самой большой стихотворной пьесы. Стало очевидно, что драму о Фаусте надо разделить на две части. Точно не известно, когда созрело это намерение, но в плане, созданном в конце 1790-х годов, уже намечено разделение на две части и четко определена  тема каждой из них.

В первой части действие вращается вокруг личных переживаний героя; во второй нужно было показать Фауста в его отношениях с внешним миром. Так было в народной книге о Фаусте, и это же советовал своему другу Шиллер: «Следует, по моему мнению, ввести Фауста в активную жизнь, и что бы Вы ни выбрали из этой массы, мне кажется, что в силу своей природы это потребует весьма большой обстоятельности и широты» .(26 июня 1797 года).

То есть, все движется по тропинкам романтизма: конфликт порождается диссонансом между внутренним миром героя и реальностью, что, в конце концов, и приводит Фауста к физической гибели. Но не к гибели духовной.

Если первую часть Гете закончил по совету Шиллера, то к работе над второй частью он приступил тоже под давлением извне.

В 1823 году Гете пригласил молодого начинающего литератора Иоганна Петера Эккермана стать его литературным помощником  в подготовке текстов для нового собрания сочинений и  других литературных делах. Постоянно общаясь с Гете, Эккерман тщательно записывал беседы с ними и позднее издал их (1836 – 1848). Это драгоценнейший источник сведений о писателе. Заслуга Эккермана и в том, что  именно он побудил Гете приняться за вторую часть «Фауста», которая после  отвлечений на «Годы странствий Вильгельма Майстера» и другие произведения была закончена 22 июля 1831 года. Гете запечатал рукопись в конверт и завещал опубликовать ее  только после своей смерти.

Вторая часть написана в ином духе, чем первая. Вот что говорит по этому поводу сам Гете: « ...почти вся первая часть субъективна. Она написана человеком, более подвластным своим страстям, более скованным ими, и этот полумрак, надо думать, как раз  и пришелся людям по сердцу. Тогда как во второй части субъективное почти полностью отсутствует, здесь открывается мир более высокий, более обширный, светлый и бесстрастный,  и тот. кто мало испытал   и мало пережил, не  сумеет в этом разобраться»[1] .(17 февраля 1831).Вторая часть была написана в новом духе, и это сыграло не последнюю роль  в дальнейшей судьбе произведения. Читатели ждали, что им опять будет показан внутренний мир героя; но Гете не удовлетворил эту романтическую потребность в бурных страстях, считая, что исчерпал их в первой части.

 Но личным жизненным опытом сознательный человек не ограничивается. Живя хоть отчасти интересами времени, люди обогащают свое понимание жизни. Гете и его герой живут главными интересами эпохи. Фауст стал шире многограннее. В первой части он ученый и влюбленный герой, во второй он соприкасается с жизнью государства и общества, проблемами культуры и искусства, с природой и занят борьбой за подчинение ее человеку. К слову, «Фауст»  -  имя говорящее. По-немецки die Faust – «кулак»,  а по латыни  faustus – «счастливый». В первой части он был лишь разжатыми пальцами, не кулаком, и каждый палец сам по себе. Во второй части Фауст как будто обрел себя, дело, занялся трудом. Мысль о труде как о главном компоненте жизни человека проходит через многие произведения Гете: и «Западно-восточный диван» («Каждодневно -  трудное служенье!»), и «Годы странствий...»   -  «Думать  и делать, делать и думать...»,  и «Фауст» – « В деянии начало бытия», или, в переводе Бориса Пастернака « В начале было Дело».

Итак, во второй части Фауст соприкасается с жизнью во всей ее полноте. Отсюда своеобразное, отчасти возвращающее нас к « ваймарскому классицизму», строение второй части. Гете объяснял Эккерману, что, подобно «Елене», каждый акт  второй части будет представлять собой относительно законченное целое, « явится как бы замкнутым мирком, не касающимся всего остального и лишь едва приметными узами связанным с предыдущим и последующим, иными словами – целым. <...> При такой композиции главное, чтобы отдельные массивы были значительны и ясны, целое все равно ни с чем не соразмеришь, именно поэтому оно, как любая неразрешенная задача, будет упорно привлекать к себе людей”[2].(13 февраля 1831 года).

Как уже говорилось, вторая часть построена гораздо более четко и равномерно. Вся она разделена на пять актов, согласно классическому канону. Внутри каждого  акта есть отдельные эпизоды, достаточно тесно  связанные  с общим замыслом.

Фауст осознал как собственную ограниченность, так и ограниченность возможностей отдельного человека, отдельной личности. Он уже не мыслит себя ни богом, ни сверхчеловеком, а только человеком, и  -  как все люди, он обречен лишь на посильное приближение к абсолютной конечной цели.  Но эта цель и  в преходящих ее отражениях причастна абсолютному и все ближе подводит человечество к конечному, вернее же, бесконечному – осуществлению всемирного блага,  к решению загадок и заветов истории.

Фауст стремится к власти, но не из эгоизма и\или корыстных побуждений, а для того, чтобы  вершить добрые дела  и править справедливо, на общее благо. Первоначально Гете хотел в начале второй части показать Фауста на государственном поприще, в качестве деятельного министра. Однако, разочаровавшись в том, что он сам сумел сделать, будучи министром герцога Ваймарского, Гете отказывается от этой мысли. Фауст станет государственным мужем, а вернее, феодальным властителем, лишь  в конце второй части, получив в награду от императора ту землю, которую сам же и отвоевал  у моря и где он сможет независимо, без чьей бы то ни было власти над собой осуществлять нужные преобразования. Вместо Фауста при дворе императора появляется Мефистофель, чье участие превращает все в зловещий фарс. Фауст тоже появляется, но уже в другой роли.

Сцена заседания при дворе Императора – это обобщенная картина кризиса феодального строя. «Образцом»  Гете послужила Франция накануне Французской революции. В Германии картина была в целом та же, только умноженная на феодальную раздробленность.

К слову, надо заметить, что все события, вся обстановка как в первой, так и во второй, особенно во второй части, подернуты дымкой ирреальности. Все происходящее, все персонажи реальны и нереальны одновременно, словно сон. Во второй части  нет ни малейшего следа натурализма.

В трагедии есть еще одно существо, близкое Фаусту по духу, такое же безудержное и страстное. Это вагнеровский  Гомункул, с ясным умом, с тягой к красоте и плодотворной деятельности. Можно предполагать, что Гете зашифровал здесь образ романтика, живущего в собственном, искусственно созданном мире и находящегося  в постоянном конфликте  с миром внешним. Гомункул, влекомый любовью к прекрасной Галатее, погибает, разбившись о ее трон . До  определенной степени Фауст тоже Гомункул – его мир лишь наполовину реален, идеалы прекрасны, но не жизненны, им нет места в мире, как и Фаусту, и  Гомункулу.

Вальпургиева ночь во второй части создана в известном смысле в параллель Вальпургиевой ночи первой части. Там- сборище фантастических существ, порождение мрачной северной фантазии. Во второй части Вальпургиева ночь -  это мифические образы  светлой  жизнерадостной фантазии юга. Эти два эпизода противостоят друг другу как классическая и романтическая Вальпургиева ночь. Они символизируют разные формы мифотворчества и отражает противоположность двух художественных направлений, современных Гете – ваймарского классицизма и романтизма. « Старая Вальпургиева ночь носит монархический характер" - говорил Гете, - "ибо черт все время единолично властвует в ней, классической же придан характер решительно республиканский; здесь все стоит в одном ряду и один значит не больше другого, никто никому не подчиняется и никто ни о ком не печется»[3] .(21 января 1831 года).

От Елены Прекрасной, воплощающей в себе идеал красоты, не только женской, но и красоты вообще, и Матерей, начала всех начал, Фауст возвращается к ужасающей действительности. Гете долго думал над тем,как показать этот переход и в итоге показал его через  междоусобную войну -  что же может быть ужасней? После этого Фауст находит себе дело -  отвоевывает землю у моря и становится единоличным правителем этой территории, пытаясь преобразовать все так, как ему хочется.

Финал пьесы величествен, грандиозен и многосмысленн. Фауст умер; душа его должна как будто достаться Мефистофелю, ведь тот на первый взгляд выиграл спор! Но Фауст не отказался от вечного  совершенствования человека и человечества. Его оправдание также в неутомимой деятельности на благо человечества. « В начале было дело» . Долог был путь  исканий, прежде чем наконец Фауст нашел ту форму «дела», которая была наиболее лостойной с точки зрения высшей человечности. Также его оправдание в любви Гретхен.

Спасен высокий дух от зла

Произволеньем божьим:

Чья жизнь в стремленьях вся прошла,

Того спасти мы можем.

А за кого любви самой

Ходатайство не стынет,

Тот будет ангелов семьей

Радушно в небе принят[4].

Мефистофель -  воплощение зла, образ отрицательный, отрицание – его стихия. Фауст – человек, но не каждый человек. Он  -  воплощение того, что в идеале составляет сущность человека вообще, но человека в высшем понимании, при всем том, что он также и «этот», данный человек.

Мефистофель и Фауст -единый образ, они друг от друга неотделимы, как добро и зло, как две стороны одного камня, как внутренне и внешнее. До некоторой степени верно и то, что каждый из них – внутренняя часть другого, как свет и тень.

В определенном смысле завершение трагедии романтично, так как развязка конфликта соответствует всем романтическим канонам – Фауст умер физически, в результате неразрешимых противоречий между внутренним миром героя и действительностью. Но Фауст не погиб духовно – его душа спасена им самим и его возлюбленной; его душа соединяется с душой Гретхен и это также символично.

Божественное для Гете – все благое в человеке и природе. Именем божественных сил спасен Фауст, как некогда ими была спасена душа Гретхен. Но высшее в жизни – и это провозглашает небесный мистический хор -  не божественное – не зря Гете отвел богу и небесам столь небольшую роль – а «вечно женственное» -  начало чисто человеческое.

Все быстротечное –

Символ, сравненье.

Цель бесконечная

Здесь в достиженье.

Здесь заповеданность

Истины всей.

Вечная женственность

Тянет нас к ней[5].

Связь второй части "Фауста" с романтизмом состоит в вечном совершенствовании героя, в вечном  стремлении к Идеалу; а также в том, что Фауст живет в собственном, придуманном мире со своими реалиями и ценностями.

5.Поздняя лирика Гете.

Все, что мы знаем  из лирики предыдущих эпох, включая сонеты таких гигантов, как Шекспир и Данте, по большей части «повествует» (трезво, или, напротив, риторически приподнято) о душевном состоянии поэта -  в канонических формах, созданных веками  и поколениями. Я уже не говорю  о большинстве английских и французских современников Гете, редко и с большим запозданием выходивших за пределы рассудочной культуры слова восемнадцатого века. То, что отличает лирику Гете от его великих и малых предшественников -  это повышенная отзывчивость на мгновенные, неуловимо-мимолетные настроения; стремление  -  словом и ритмом отображать живое биение собственного сердца, сраженного необоримой прелестью видимого мира, или же охваченного любовью, гневом, презрением – безразлично; но, сверх и прежде всего, способность мыслить и ощущать мир как неустанное движение и как движение же воссоздавать его.

Этот новый строй поэтического мышления, и, соответственно, новый лад культуры слова не мог  бы осуществить поэт, не будь он не только «живописцем в литературе», по собственному выражению Гете, но и «музыкантом в литературе», не умей он вовлекать  в гениальную круговерть поэтического творчества то, что было названо «экспрессивно-музыкальной стихией», добытой слухом, но не зрением.

Конечно, « музыка в поэзии», «музыкальность поэзии»  отнюдь не совпадает с музыкой в обычном ее понимании, равно как «живопись в литературе»  никак  не живопись как  таковая -  это только необходимые  метафоры большого познавательного значения. Но Гете, так явственно ощущавший соприсутствие «музыкального» начала  в иных своих стихотворениях, не раз говорил, что они  могут быть поняты читателем, только если тот будет напевать их, хотя бы и про себя.  С этим высказыванием поэта можно, конечно,  и  не соглашаться. Но верно то, что Гете нередко сочинял стихи в расчете на то, что к ним напишут музыку.

Слух был для Гете чуть ли не столь же нужным органом восприятия (наряду со зрением) -  и  притом не только в поэзии, но и в прозе.